Я повернула лошадь к дому и неторопливо поскакала через залитый солнцем лес. Прошлое осталось далеко позади, Фенни отрезала его от настоящей жизни. Мне надо строить мое будущее.

ГЛАВА 10

И я начала с моих собственных апартаментов. Строители закончили ремонт восточного крыла дома и были готовы поработать у меня. Чудесную старую мебель, которая когда-то была изгнана из спальни Гарри и заменена на безделушки в стиле китайской тарабарщины, я приказала вынести с чердака, где она была в беспорядке свалена в кучу, спустить вниз и отполировать до блеска. Вся мебель была выполнена в стиле Якоба I и оказалась такой тяжелой, что каждый предмет смогли нести не меньше, чем вшестером. «Как безобразно!» — мягко заметила Селия, но эта мебель напоминала мне мое детство и я считала, что комнаты пусты без нее. В своей спальне я велела поставить огромную резную кровать на четырех ножках, толстых, как ствол тополя, и с резным балдахином.

Теперь я жила в комнатах, расположенных со стороны фасада, и через окна мне были видны розовый сад, выгон, наш лес и вдалеке череда возвышающихся холмов. Около окна я поставила огромный резной комод, а соответствующих размеров гардероб для моих платьев помещался в соседней туалетной комнате.

Когда чердак был очищен от старой мебели, я обнаружила там много вещей, принадлежавших моему отцу. Наши разгильдяи-слуги, подобные всем другим, свалили здесь в беспорядке его седла, конскую упряжь, костюмы для охоты и набалдашники кнутов. Папа любил на досуге мастерить седла, и его седельный станок и деревянные козлы теперь сиротливо валялись в центре чердака. Какое-то суеверное уважение к памяти отца удержало меня, и я, вместо того чтобы приказать выбросить все это вон, стала проводить свободные часы перебирая всю эту утварь, разглаживая кожу седел, удивляясь тому, как мастерство постепенно приходило к моему отцу. Я подолгу сидела здесь в странном оцепенении, все ощупывая и ощупывая седла руками, пока кожа на моих ладонях не порозовела от краски.

Кроме того, я велела поставить в моих комнатах папин стол для работы, большой круглый стол, такой старый, что он, казалось, мог принадлежать королю Артуру. Он был снабжен множеством ящичков с ярлычками. На каждом ярлычке стояла очередная буква алфавита, и все бумаги, касающиеся фермера, чье имя начиналось с этой буквы, хранились в этом ящичке. Здесь же я установила большой сундук для денег, в который помесячно или поквартально убирала взносы за ренту и из которого также еженедельно или ежедневно выплачивала жалованье. Это была настоящая контора, центр денежного оборота Вайдекра, и ключи от всего этого принадлежали только мне. У чичестерского художника я заказала подробную карту наших владений с точным указанием границ, которые теперь перестали быть яблоком раздора, как в стародавние дни. Я также перенесла к себе из библиотеки старый письменный стол отца с одним отделением для писем и двумя секретными ящичками и поставила его у окна.

Теперь, стоило мне поднять глаза от деловых бумаг и счетов, я видела наши чудесные розы и зелень леса и улыбалась при мысли о доходах и прибылях моего Вайдекра.

Самую маленькую из своих комнат я не смогла уберечь от маминой любви к пастельным рисункам и позолоте, и она превратилась в традиционную дамскую гостиную. Мама украсила ее бледно-розовым ковром, гнутой, легкой мебелью и очаровательными вышитыми занавесками. С большим трудом мне удалось выдавить из себя улыбку и скрыть гримасу отвращения при виде всего этого. Каждый принял это, как должное, — и меня это неприятно задело, — что я могу одна проводить здесь вечера или даже целые дни.

Появление маленькой инфанты в нашем доме сослужило мне хорошую службу. Даже мама признала, что невозможно серьезно работать или писать деловые письма, когда рядом с тобой плачет или играет маленький ребенок. Так как Гарри или Селия приносили малышку в гостиную каждый день после обеда или по вечерам, у меня был прекрасный предлог отсутствовать хотя бы часть этого времени.

Но чего я совершенно не могла избежать, так это моего собственного интереса к девчушке. Она действительно была очаровательна. Малышка сохранила удивительный синий цвет глаз, с которым родилась, и мягонькие каштановые волосы, которые по цвету были точной копией моих собственных.

Селия выносила ее на террасу в теплую погоду после обеда. Когда у меня были открыты окна, я могла слышать ее воркованье, напоминавшее воркованье лесного голубя, и гуканье, похожее на гуденье шмеля. И я застывала на фразе в деловом письме или не могла толком сосчитать столбец цифр, получая всякий раз разный результат. Я выглядывала в окно и видела то ее взбрыкивающие в воздухе ножки, то кулачки, которыми она пыталась ухватить солнечный лучик, или край своего кружевного полога.

Однажды днем ее возня была такой настойчивой и продолжительной, что я просто рассмеялась вслух. Она вела себя в точности как я, с моей любовью к солнцу и теплому ветерку. Все остальные люди нашего дома ступали по земле, как будто это был паркет; лишь мы двое — моя дочь, вернее дочь Селии, и я — понимали, где мы живем. Я и ребенок, слишком маленький, чтобы говорить, и слишком маленький, чтобы понимать. В этот момент, наблюдая за ребенком, я увидела как игрушечный, хорошо обсосанный кролик вылетел из коляски и упал в траву. От неожиданного разочарования ребенок затих и тут же разразился плачем. Не успев подумать, я открыла высокое французское окно моей конторы и шагнула на террасу.

Я подобрала игрушку и положила ее в колыбельку. Ребенок, полностью проигнорировав ее, уставился на меня и изо всех сил болтал ножками и ручками, приглашая меня поиграть. Она громко забулькала ротиком, она стремилась ко мне. Я рассмеялась, малышка была неотразима. Не удивительно, что целый дом подчинялся ее улыбкам. Она была таким же маленьким домашним тираном, каким была когда-то я. Мы с ней были очень похожи.

Я наклонилась улыбнуться ей, прежде чем вернуться к работе, и ласково приложила палец к ее щеке. Она с неожиданной силой ухватила его и потянула прямо к своему беззубому, улыбающемуся ротику. Маленькие десны сомкнулись, она с увлечением принялась его сосать. Ее глаза потемнели от восторга. Я рассмеялась, этот ребенок явно был таким же чувственным созданием, как и я. То, что ей доставляло удовольствие, она хватала, не раздумывая. Когда я попыталась выпрямиться, она, не выпуская моей руки, приподнялась в кроватке и почти села, тогда я, наконец, сжалилась и взяла ее на руки.

Она пахла так восхитительно! Этот чудный ребенок пах теплой чистой кожей и мылом. Ее ротик благоухал теплым молочком. Я прислонила ее головку к своему плечу и немного покачала. Ее счастливое воркование возобновилось опять, на этот раз прямо мне в ухо. И когда я повернулась, чтобы понюхать ее маленькую шейку, она внезапно, как маленький вампир, ухватила ротиком складку кожи на моем лице и принялась сосать, шумно и с видимым удовольствием.

Улыбка не сходила с моего лица, мои ноги сами заскользили, как бы пританцовывая, и я повернулась к дому. Кто-то стоял у окна гостиной и смотрел на нас. То была Селия, ее лицо казалось бледным как мрамор.

Я все еще улыбалась, но встретившись с ней глазами, почувствовала себя такой неловкой и виноватой, будто бы Селия поймала меня за руку, когда я шарила в ее шкатулке для драгоценностей или читала ее письма. Она исчезла и через несколько секунд вышла на террасу.

Ее руки дрожали, но лицо оставалось спокойным, а походка — прямой и сдержанной. Не говоря ни слова, она подошла ко мне и забрала ребенка так же уверенно, как если бы забирала ненужный мне предмет.

— Я вынесла Джулию, чтобы она поспала, — ровным голосом сказала Селия, повернувшись ко мне спиной и укладывая ребенка в кроватку. Глубоко обиженная, девчурка закатилась криком протеста, но Селия погрозила ей пальцем, как строгая няня.

— Я бы хотела, чтобы ее не тревожили, когда она должна отдыхать, — продолжала она.

Я чувствовала себя неловко, как мальчишка, пойманный во фруктовом саду.